Дорога славы [Дорога доблести] - Роберт Хайнлайн

Да, сэр, на Французской Ривьере есть чем заняться и что посмотреть, не тратя денег.

Пляжи там ужасные. Камень. Но любые камни лучше, чем трясина джунглей, и я надевал плавки, наслаждался представлениями среди публики и добавлял загару. Стояла весна, туристский сезон еще не начался, толпы не было, но было по-летнему тепло и сухо. Я валялся на солнце и ощущал себя счастливым. Всем моим состоянием был ящик в сейфе «Америкэн Экспресс» [12] и парижское издание нью-йоркской «Геральд Трибюн» и «Звезды и Полосы». Последние я частенько перелистывал, чтобы посмотреть, как власти предержащие расставляют фишки в мире, потом искал, что новенького в той невойне, из которой меня только что выпустили (о ней обычно вообще не упоминали, а нам-то говорили, что мы «спасаем цивилизацию»). Потом я принимался за дела поважнее, то есть просматривал новости Ирландского Тотализатора, да лелеял надежду, что «Звезды и Полосы» вдруг объявят все это дурным сном и мне в конце концов дадут право на льготы в получении образования.

Потом шли кроссворды и объявления под рубрикой «Личное». Я всегда читаю «Личное»; оно как неприкрытый вид на частные жизни. Штучки типа: «М. Л. просит позвонить Р. С. до полудня». Или о деньгах. Просто удивительно, кто кому что сделал и кому заплатили.

Вскоре я обнаружил еще более дешевый способ проживания с прекрасными бесплатными представлениями. Вы слышали о Л'иль дю Левант? Это остров у побережья Ривьеры, между Марселем и Ниццей, очень похожий на Каталину. К одному его краешку прикреплена деревенька, а другой отгорожен французским флотом для его управляемых ракет; все остальное – это холмы, пляжи и гроты. Нет ни автомобилей, ни даже велосипедов. Люди, которые отправляются туда, не хотят, чтобы им что-то напоминало о внешнем мире.

За 10 долларов в день здесь можно насладиться роскошью, равной 40 долларам в день в Ницце. Или можно платить по пять центов в день за палатку и жить на доллар в день – как делал я, а когда надоест готовить, всегда можно найти хороший дешевый ресторанчик.

Это, кажется, такое место, где нет никаких правил. Постойте-ка, одно есть. У границы деревушки Гелиополиса стоит знак: Le Nu Integral Est Formellement INTERDIT («Абсолютная нагота строго воспрещается»).

Это означает, что любой, будь то мужчина или женщина, обязан надеть какой-нибудь треугольник ткани, cache-sexe [13], джи-стринг, прежде чем войти в деревню.

Во всех других местах, на пляжах, в кемпингах и по всему острову, ни черта носить необязательно. Никто и не носит.

Не считая отсутствия автомобилей и одежды, остров Левант похож во всем на типичный уголок провинциальной Франции. Пресной воды не хватает, но французы воды не пьют, мыться можно в Средиземном море, а на франк можно купить столько пресной воды, что хватит на полдюжины обтираний губкой (чтобы смыть с себя соль). Садитесь на поезд в Ницце или Марселе, слезьте в Тулоне и сядьте на автобус до Лаванду, потом на лодке (час с небольшим) до Л'иль дю Левант… и забудьте про все заботы вместе с одеждой.

Я выяснил, что могу покупать вчерашний номер «Геральд Трибюно в деревне, в той же лавке („Au Minimum“, мадам Александр), где я арендовал палатку и все необходимое для жизни на свежем воздухе. Провизию я закупал в La Brize Marine [14], а лагерем расположился над La plage des Grottes [15], где удобно устроился и позволил расслабиться нервам, наслаждаясь тем временем сценками среди публики.

Есть такие, кто с пренебрежением относится к божественным женским формам. Секс для них слишком изыскан; им надо было родиться устрицами. На всех молодых женщин приятно смотреть (включая маленьких коричневых сестренок, хоть они меня и пугали); единственная разница в том, что одни выглядят чуть получше, чем другие. Одни полные, другие худые, одни старше, другие моложе. Там некоторые смотрелись, как будто только что вышли из «Ле Фоли Бержер». Я познакомился с одной из таких, и был недалек от истины; она оказалась шведкой, выступавшей в голом виде в каком-то там парижском обозрении. Я совершенствовал с ней французский, а она со мной английский, и она пообещала приготовить мне шведский обед, если меня занесет в Стокгольм, а я приготовил ей обед на спиртовке, и у нас кружилась голова от «vin ordinaire» [16], и она захотела узнать, откуда у меня такой шрам, и я рассказав несколько небылиц. Мархатта хорошо действовала на нервы старого солдата, и я опечалился, когда ей пришло время уехать.

Но представление в публике продолжалось. Тремя днями позже я сидел на Пляже с Гротами, откинувшись на валун и разглядывая кроссворд, как чуть не окосел при попытке вытаращить глаза на достойнейшую в этом плане особу из всех, которых мне приходилось видеть в своей жизни.

Женщину или девушку – с уверенностью сказать я не мог. На первый взгляд я дал ей лет восемнадцать, может, двадцать; позже, когда я смог смотреть ей прямо в лицо, она все же выглядела на восемнадцать, но могла бы быть и сорока. Или старше сорока. У нее не было возраста, как у всякой совершенной красоты. Как Елена Троянская или Клеопатра. На вид она и могла бы быть Еленой Троянской, однако я знал, что Клеопатрой она быть не может, потоку что она была не рыжая; она была от природы блондинкой. Тело ее было цвета поджаренного гренка без всяких следов бикини, и волосы ее были того же оттенка на два тона светлее. Ничем не удерживаемые, они лились изящными волнами по ее спине, и было похоже, что ножницы их никогда не касались.

Она была высокого роста, не намного ниже меня, и не слишком легче по весу. Не полная, вовсе не полная, за исключением тех изящных отложений, которые облагораживают тело женщины, скрывая лежащие глубже мышцы – я был убежден, что мышцы у нее есть; в ней чувствовалась мощь расслабившейся львицы.

Плечи ее были широки для женщины, такой же ширины, как и ее женственные (роскошные) бедра; талия ее казалась бы полной у женщины поменьше ростом, у нее она была восхитительно стройна. Живот ее ничуточки не провисал и нес идеальный двухкупольный изгиб, в котором угадывалось прекрасное состояние мускулов. Ее груди – только ее большая грудная клетка могла поместить в себе груди такой величины так, чтобы не возникало впечатления «хорошо, но много». Они были высоки и упруги, колыхались лишь самую малость, когда двигался весь корпус, а на их вершинах коронами лежали розовые, с коричневым отливом, конфетки, которые явно были сосками, причем женскими, а не девичьими.

Пупок ее был той жемчужиной, которую воспели персидские поэты. Ноги ее были несколько длинноваты для ее роста; кисти и ступни тоже не были маленькими. Однако все было стройно и мило. Она была изящна, как ни посмотри; и невозможно было представить ее в неизящной позе. При этом она была так гибка и подвижна, что, вроде кошки, могла изогнуться, как угодно.